<<<к содержанию

Светлана Хумарьян:
«Мы не пришли еще ко многим вершинам, которые должны были взять за это время,
а уже начинаем терять»

 

Беседа доктора филологических наук, профессора, заведующего кафедрой истории журналистики журфака Воронежского государственного университета Льва Кройчика
с заслуженным работником культуры РСФСР, театроведом Светланой Хумарьян состоялась в самарском Домжуре на семинаре по повышению профессионального мастерства журналистов, пишущих о культуре, в рамках мастер-класса «Секреты жанра портретного интервью».
Предлагаем вашему вниманию фрагменты этой беседы.

 

Лев Кройчик: Первый вопрос может показаться несколько неожиданным: вы верите в Бога?
Светлана Хумарьян: Первый же вопрос для меня самый сложный вопрос. Я, как и мой любимый писатель Фёдор Михайлович Достоевский, всё время в поисках, я прихожу к этому, а потом какие-то происходят вещи (не со мной, не обязательно со мной и даже большей частью не со мной), которые меня куда-то отбрасывают. Я верю во что-то, но не могу твердо сказать, что я верю в Бога – это было бы с моей стороны, наверное, не вполне искренне… Я, к сожалению, не прошла этот путь до конца.
Л.К.: Я почему об этом спрашиваю. Когда я собирался в Самару, моя жена положила мне в походный рюкзак сиреневый галстук и сиреневую рубашку. И уже в городе разведка мне донесла, что ваш любимый цвет сиреневый.
С.Х.: Вне всякого сомнения.
Л.К.: И как только я об этом узнал, я понял, что Бог есть, что он не случайно заставил мою жену положить мне в рюкзак сиреневую рубашку и сиреневый галстук. Могу признаться, что лет мне много – в мае будет 78. Большой срок. И я всё время думаю, что меня кто-то оттуда сверху ведет, какая-то есть волшебная дверца, которая всегда передо мной открывается, когда у меня безысходное положение. Вот я не знаю, что дальше делать, и вдруг – раз, дверца открылась, я иду и я куда-то прихожу, куда нужно. Случай с сиреневым галстуком и сиреневой рубашкой, на мой взгляд, это все подтверждает.
С.Х.: Здесь дело, наверное, не только в Боге, я очень верю в интуицию, верю в какие-то силы, которые, безусловно, существуют. Сейчас это называют и космосом, и вообще как хотите. Вы мне задали вопрос прямо: верю ли я в Бога как такового, я не знаю насчет Бога, а в интуицию очень верю.
Л.К.: У нас в Воронеже в ноябре месяце прошла большая конференция по проблемам культуры. И у нас состоялся круглый стол, сидели представители газет, культуртрегеры из других городов Поволжья. Меня попросили вести этот круглый стол, ну как бы дать направление дискуссии, не информационному общению, а именно дискуссии. И я для дискуссии избрал вот какую фразу – это я в качестве почти вопроса к вам… Я сказал: «Коллеги, отечественная культура находится в системном кризисе, который охватывает все стороны нашей культурной жизни: и театр, и кинематограф, и литературу, и хореографию, и народное искусство. Он связан с тем, что за последние 20 лет из-под культуры ушла в значительной степени не только экономическая подоплека (остаточный принцип продолжает существовать), но и подоплека чисто организационно-творческая. Исчезают народные традиции, промыслы, народная культура как таковая. У нас плохая культура общения, компьютер съедает культуру письма. У нас плохая культура политическая, плохая культура бытовая, потому что мы в своем лексиконе используем, в основном, четыре слова, иногда пять, вы их хорошо знаете: «блин», «короче», «ну» и еще, может быть, два слова вроде: «я в ступоре» или «я в шоке». И всё! Этих слов нам вполне достаточно, чтобы изъясняться и на семейном уровне, и на интеллектуальном – в аудитории всем всё понятно». Так вот, как вы думаете, Светлана Петровна, это правда или нет?
С.Х.: Вы знаете, наверное, это справедливо для определенных слоев… Однако не везде же так, не всё так.
Но кризис, безусловно, сегодня очевиден. Мне кажется, дело в том, что всё реже и реже в устах руководителей нашей страны, политиков всевозможных мастей: и губернаторов, и президентов, и премьер-министров – присутствует слово «культура» как таковое. Просто не обсуждается как явление. А если культура всё же упоминается, очень редко, то это вовсе не глобальная забота о том, куда пойдет развитие этого пласта жизни. Ну вот возьмем Мусоргского. До сих пор нет памятника Мусоргскому в Питере. Есть памятники воробьям, чижику-пыжику, Ё-мобилю, Вуди Аллену совсем недавно поставили, а Мусоргский, эта титаническая, глобальнейшая фигура памятника не удостоена. Но это я вроде бы беру частный пример и от частного иду к общему. Когда нашим руководителям и партийным лидерам задают вопрос, какие у них любимые композиторы, какие направления в музыке, один отвечает, что Битлз, второй, там, Лед Зеппелин и еще что-то. Извините, но национальное самосознание всё равно обязано существовать. И еще хочу рассмотреть Самару сейчас. Раньше в нашем городе проводили классические объемные фестивали – театральные, музыкальные. Сегодня же самым крупным культурным мероприятием стал «Рок над Волгой». И мы гордимся тем, что каждый год что-то новое делаем, чтобы этот «Рок над Волгой» процветал, и сколько тысяч на нем присутствуют, и как условия для их пребывания создаются. А раньше в центральной прессе, если я встречала упоминание Самары, то это могла быть и мировая премьера оперы с Ростроповичем, со Стуруа, и какие-то спектакли, связанные с титанами в своей отрасли: Чабукиани, Шелест, Долгушин… У нас были и Софроницкий, и Нейгауз, и Зак, и Гилельс, и Рихтер – всё лучшее всегда было в Самаре, и мы старались вокруг этого уже организовывать какое-то культурное пространство, а сейчас это немножко как-то… Скажете: устарела?
Л.К.: Да нет, не скажу.
С.Х.: Ну, кто-то скажет: устарела. А я думаю, что просто нельзя забывать свои корни… Культура нашей области развивалась 160 лет. Ровесники губернии – драмтеатр, библиотека, музей… 160 лет – ведь это же очень мало, мы не пришли еще ко многим вершинам, которые должны были взять за это время, а уже начинаем их терять. И университет у нас более молодой, чем у соседей, и хореографическое училище создано где-то 4-5 лет назад, и то его считать полноценным нельзя, потому что там нет интерната, там нет набора из других городов, то есть замкнуто это все на самоедстве, и, конечно, сказывается на качестве.
Мне кажется, надо начинать с того, что должен быть интернат с дисциплиной, с отобранными по определенным критериям учащимися, которые вместе встают, вместе завтракают, вместе идут на урок, вместе репетируют, вместе заняты в спектаклях и так далее. И, конечно, наставники… Есть кадры в городе, есть, но тех, кто наиболее, с моей точки зрения, интересен, туда не зовут.
Л.К.: Почему?
С.Х.: А потому, что каждый действует в меру собственной осведомленности и понимания предмета и его сверхзадач. Но мне кажется, если уж мы коснулись балета, который занимал в моей жизни всегда большое место…
Л.К.: Почему?
С.Х.: Потому что я его очень люблю, потому что я им занималась… И в Иркутске, когда там жила, и здесь, в Куйбышеве…
Л.К.: В Иркутске балетное училище было или школа?
С.Х.: Нет-нет, это был Дворец пионеров, но с очень хорошим классом, а здесь у нас работала в то время, когда я приехала, Наталья Владимировна Данилова – это бывшая солистка Мариинского театра, выпускница Вагановой… А ее мама Надежда Петровна Галат – была первой женой Кусевицкого. Это была среда, которая формировала какие-то тенденции, какие-то проращивала корни, за Даниловой появилась Шелест, которую я уже очень хорошо знала и сюда пригласила, потом Чабукиани, Долгушин, Чернышёв – это всё то, что мы выбирали. Всё самое штучное, талантливое, что было на тот момент в балете, мы стремились сюда заполучить. Наша труппа уступала выдающимся труппам только по той причине, что хореографы были замечательные, но отсутствие училища не могло не сказываться, как и отсутствие консерватории. Театрального института в Самаре также нет. Это болевая точка, по-моему…
Л.К.: А как вы думаете, почему нет? Вот в Воронеже – а это поменьше город – прекрасное хореографическое училище, и кадры оттуда просто нарасхват.
С.Х.: Нормальное училище, но из нашей школы хорошие кадры тоже нарасхват.
Л.К.: И академия искусств у нас неплохая, но не из института культуры образовалась, а из института искусств.
С.Х.: В каждой объективной реальности важен субъективный фактор. Приходит на том или ином этапе человек, личность, и от того, что он исповедует, к чему стремится этот человек, обретший временную власть, очень многое зависит.
Л.К.: Но вы много лет были начальником управления культуры…
С.Х.: Начальником была всего 10 лет.
Л.К.: Что, мало сделали?
С.Х.: Самаре предлагалось в то время открыть консерваторию.
Л.К.: Вы предлагали?
С.Х.: Я-то само собой, тут и вопроса нет! Уже были и предложения Совета министров, и министерства. Потом, когда начали обсуждать в инстанциях (это в 80-е годы), почему-то решили, что важнее открыть институт культуры, якобы это решит проблему кадров на селе. И за консерваторию стояли до последнего только я и председатель местного отделения композиторов Александр Николаевич Бердюгин, хороший композитор, много работал в театрах области, сейчас вот в Петербурге. И все властные структуры и, как ни странно, работники культуры как-то с большим энтузиазмом восприняли открытие института культуры. Но, как жизнь показала, никаких проблем сельских эти выпускники не решили.
Л.К.: Почему?
С.Х.: Они туда не ехали, во-первых. А во-вторых, резко начало меняться время, появилось множество всяких мюзик-холлов, клубов ночных – новоявленные структуры, в которых выпускники благополучно работали. В балет они пойти не могли, пополнить театральный коллектив тоже не получалось, потому что квалификации не хватало, а вот этот шоу-бизнес развлекательный они, конечно, населили густо. Конечно, тоже не без пользы, потому что если бы туда пришли люди, которые и основ не знают, то этот бизнес обернулся бы невероятной пошлостью.
Я просто не человек шоу-бизнеса, я тяготела всю жизнь к академическому искусству, и мне хотелось развивать те традиции, которые были заложены в классическом искусстве Самарского региона.
Л.К.: А какие это традиции?
С.Х.: Например, тот же драмтеатр в определенный период перестраивался на художественные рельсы такими титанами, как Николай Константинович Симонов, Меркурьев, Толубеев… Есть у нас термин – «ленинградский десант».
Л.К.: Это после войны?
С.Х.: Это 30-е годы. Потом в разные годы они уехали. Симонов был до 35-го. Меньше всех тут был Меркурьев. Но ими всё закладывалось. Они пришли в тот момент, когда положение в театре было очень сложное, и они заложили совсем другое понимание театра, и потом как-то уже после них пошло, что в Самаре, а потом в Куйбышеве, а потом опять в Самаре всегда работали очень интересные режиссеры.
Л.К.: Пример приведете?
С.Х.: Например, Иван Алексеевич Ростовцев, да, Евгений Александрович Простов и много других больших художников. Были замечательные актеры, которых знала вся Россия, такие, как Шебуев, Чекмасова, Бурэ. В общем, труппа театра до определенного момента располагала очень интересным творческим составом: и актерским, и режиссерским. Наш оперный театр с 31-го года начинался с выдающейся фигуры: первым главным дирижером был ученик Танеева и Римского-Корсакова, дирижер и композитор Антон Эйхенвальд. «Табачный капитан» – его знаменитое произведение. Вписали свои яркие страницы дирижеры Исидор Аркадьевич Зак, Савелий Соломонович Бергольц, Иосиф Юрьевич Айзикович, режиссеры И. Просторов, Б. Рябикин... Симфонический оркестр филармонии, кстати, созданный во время войны, в 1943 г., в течение многих лет в разные годы возглавляли замечательные музыканты – одно десятилетие Геннадия Пантелеймоновича Проваторова чего стоит, под его руководством исполнены сотни новых произведений современных композиторов. Мировые и самарские премьеры для наших слушателей были явлением нередким. во всяком случае, люди, в то время представлявшие каждый в своем жанре лучшие тенденции, направления… Город развивался как культурный центр, и это происходило достаточно долго. Сейчас кризис, который есть везде, захватил и Самару.
Л.К.: А выход вы видите? Вот я обращаю ваше внимание, существовал в начале перестройки лозунг, что Россия прирастает провинцией. А в культурном плане, вы считаете, Россия прирастает провинцией?
С.Х.: Конечно.
Л.К.: А мне кажется, идет отток. Те люди, вроде Шелест, которые появляются в провинции, в конечном счете возвращаются в столицу, в результате провинция оказывается оголенной. Или нет?
С.Х.: В данном случае пример немного не тот, потому что Шелест себя абсолютно, полностью реализовала в Петербурге, и уже сменив профессию, перестав быть балериной, она поддалась нашим уговорам поехать работать в провинцию. Здесь ее предтечей была Данилова, так сказать, человек того же вероисповедания – она тоже вагановская. Шелест привезла за собой большую группу питерских выпускников хореографических училищ.
Л.К.: Но это же все-таки искусственный прирост. Сама провинция дает имена?
С.Х.: Но и здесь прирост такой интересный получился. Вот многие говорят: «Этот кого-то привез, сам уедет, ничего не будет». А питерцы, которых привезла Шелест, стали волжанами…
Л.К.: Парочку имен назовите, пожалуйста.
С.Х.: Валентина Николаевна Пономаренко, заслуженная артистка республики, Ольга Гимадеева, тоже заслуженная... Это были прима-балерины, этуали наши. Владимир Николаевич Тимофеев, Геннадий Владимирович Акачёнок – это всё ведущие танцовщики, которые сейчас работают в театре, но на разных ролях – кто преподает, кто репетирует.
У нас еще помимо хореографического училища есть школа-десятилетка хореографическая. Валентина Николаевна – директор этой школы. И Валентина Николаевна, и Ольга Израилевна Гимадеева, и Геннадий Владимирович Акачёнок работают педагогами-репетиторами. На вспаханное Шелест поле легче было приглашать Чабукиани, Долгушина, Чернышева... Это всё осталось, никуда не исчезло. А слова «культура России прорастает провинцией» я понимаю так, что провинция питает страну своими кадрами.
Л.К.: Да, правильно понимаете.
С.Х.: И мне кажется, что все почти знаковые явления так или иначе проросли из провинции, другое дело, что прорастание – это судьба, связанная с повышенными трудностями. Нашим «прорастающим» приходится добиваться того, что москвичам, питерцам дается как бы само собой. Ну вот возьмем замечательных артистов: Николай Николаевич и Нина Ильинична Засухины, удивительно талантливые и интеллигентные люди, их пригласили во МХАТ. Естественно, когда такого плана художники работают в театре, и они были не единственными, то и атмосфера, и уровень творческого организма, где они работают, совершенно по-другому позиционируется. Их талант был увиден, замечен и Товстоноговым, и Ефремовым, они получили приглашения одновременно из БДТ и МХАТА, но предпочли в тот момент МХАТ. И я видела, как трудно складывалась судьба этих людей. То же самое мы можем сказать и про нижегородского Самойлова, у него, правда, чуть получше сложилось в итоге.
Л.К.: Светлана Петровна, вы много лет работали на различных административных ролях в культуре. Беседуя с вами, я понимаю, что вы человек, радеющий за культуру и знающий ее изнутри. В этой связи вопрос: что вас заставило, человека, изнутри понимающего, осознающего суть культуры, почти всю жизнь провести не в садах, в райских кущах культуры, а в административных ее пределах?
С.Х.: Скажу. Вы знаете, мой интерес в жизни определился очень рано. Я родилась в Иркутске, и вскоре началась война. Мы с мамой вдвоем жили, мама была в обкоме партии инструктором. Никого у меня больше не было.
Л.К.: Как звали маму?
С.Х.: Антонина Ильинична Белоноженко. Она была из волгоградских украинских бедняков.
Л.К.: А как оказались там? Ссыльные?
С.Х.: Нет-нет. Там есть район, в основном украинцами заселенный.
Л.К.: А с Украины-то, откуда?
С.Х.: Я не знаю. Они уже обрусевшие украинцы. У меня вообще биография очень интересная. Родители украинцы, муж армянин, сама сибирячка – я в Иркутске, на Байкале родилась. Все какие-то варианты того времени я в себя впитала. Например, в четыре года, когда началась война, я была совершенно самостоятельным человеком: оставалась одна дома, мама уезжала и на месяц, и на два в командировки…
Л.К.: Вы единственный ребенок?
С.Х.: Да. Я устраивалась в кружки. Меня мама не водила ни в балет, ни в драмкружки. Сама везде. Самоопределяющаяся. В театры я тоже начала ходить с четырех лет.
Л.К.: С мамой?
С.Х.: Нет.
Л.К.: А как же одну пускали?
С.Х.: Что вы! В то время всех пускали. Как-то мы были взрослыми очень – в четыре года.
Л.К.: Ну уж, не преувеличивайте!
С.Х.: Это не преувеличение. Сейчас вот моему внуку восемь лет, я его даже из подъезда одного не выпущу, потому что это страшно. Тогда жили двором, у нас был коллективный огород.
Л.К.: Я себя вспоминаю в четыре года – я боялся окружающего пространства.
С.Х.: А я нет.
Л.К.: Вот в детский сад за мной приходила сестра, которая старше меня всего на два с половиной года. Темно, света нет – светомаскировка. Это всё в Ярославле происходило. Она меня воспитывала знаете как? У нас между детским садом и домом всего метров двести, но между ними липы, посаженные в эпоху Екатерины, в 18 веке, и деревья толстые и большие. Так вот сестра выводила меня из детского сада, потом отпускала руку, пряталась за какое-то дерево, и я должен был с ужасом идти домой один в темноте абсолютной, потому что я не знал, где моя сестра, а мама на работе, папа на фронте.
С.Х.: Не знаю, у меня мама уезжала, и я совершенно самостоятельно ходила и во Дворец пионеров, и даже на спор ночью на кладбище.
Л.К.: Зачем?
С.Х.: Спорили дети. Ну а как же! Вот только мы закончили с внуком перечитывать Марка Твена. Зачем ходили Том Сойер и Гекльберри Финн? Вот и мы ходили в свое время.
Вы знаете, у нас был замечательный двор. Вот как-то двором жили. Сейчас я на лестничной клетке соседей, живущих напротив, практически не знаю. А тут у нас были китайцы во дворе, татары и евреи, украинцы, русские – все жили одним двором, и огород был нашей общей частной собственностью. Никто из детей никогда не позволял себе надергать репки или морковки и бросить, как это может быть сейчас. Мы очень рано начинали всё понимать, думать. В шесть лет меня в Дом политического просвещения в Иркутске звали консультантом, потому что я знала все. Какие победы у Рокоссовского, у Жукова, где какие потери, где какой город взяли – я всё уже знала. Сейчас это представить трудно. Но я ведь не была исключением.
Л.К.: Учились хорошо?
С.Х.: Очень.
Л.К.: Отличницей были?
С.Х.: В первых классах – да. А потом по предметам, которые мне нравились, у меня были очень хорошие оценки. А по тем, которые не интересовали, могла и двойку получить, и кол. Я была несколько своевольным ребенком.
Л.К.: Давайте все-таки вернемся к вопросу: почему в чиновницы пошли?
С.Х.: Я знала точно, что хочу работать только в культуре, в искусстве. Но когда закончила десятый класс, понимала, что идти на театроведение в 17 лет (а мне еще и 17-ти не было, потому что я рано пошла в школу) бесперспективно, что для театроведения нужен какой-то фундамент. И я пошла на историко-филологический. Тем более, в Самаре в то время был замечательный профессорско-преподавательский состав, очень много известных ученых-лингвистов. И я решила, что самая-самая замечательная подготовка будет – учеба в этом институте, где академик Гвоздев русский язык преподавал, профессора Бочкарев, Роткович, Малаховский работали. И с большим удовольствием я этот институт закончила в 59 году. Очень хорошо закончила. Встал вопрос с работой. Поскольку я на последнем курсе уже вышла замуж…
Л.К.: А кто муж-то?
С.Х.: Военный. Наш семейный стаж уже более 50 лет. Он в свое время заканчивал исторический факультет этого же института, но постарше. Но я твердо для себя решила продолжать образование, как я наметила, и сразу же из одного института поступила в другой – в ЛИТМИК – Ленинградский институт театра музыки и кинематографии – к совершенно замечательному человеку, одному из лучших критиков, театральных писателей того времени, к Сергею Львовичу Цимбалу. Его все тогда, по-моему, знали. Монографии о Симонове, Толубееве, Меркурьеве им же издавались… Вообще ленинградский институт замечателен по своему профессорскому составу, но мне повезло, что Сергей Львович Цимбал все шесть лет был основным педагогом. Его установка бесценна и по сегодняшний день. Он всегда говорил группе: «Вот сегодня там идет такой-то спектакль, премьера такая-то, лучше уж что-то не доучите, но посмотрите». Мне было проще, чем другим – я не пересдавала общеобразовательные предметы, и у меня было время ходить на спектакли и выставки.
Л.К.: Вы заочно учились?
С.Х.: Да, заочно. Заочно лучше, чем очно. Специальности я уделяла двойное, тройное время, с большим интересом училась и уже в это время работала в управлении культуры.
Л.К.: Здесь, в Куйбышеве?
С.Х.: А я вообще всё в одном месте. Пришла инспектором и на 42-м году деятельности ушла начальником. 23 года была замом по искусству.
До меня начальником управления культуры был Шаркунов. Он не был профессионалом, он был юрист, авиационный техникум окончил, партийный комсомольский работник, но человек по своей сути удивительный – давал возможность рядом с собой другим развиваться, никогда не подгонял под себя.
Были интересные люди вокруг. Даже в обкоме партии, в облисполкоме были очень незаурядные люди.
Л.К.: А почему «даже»?
С.Х.: Сейчас все так говорят, как будто там сидели какие-то «ископаемые».
Да, «ископаемые» всюду сидели и сидят, не только в обкомах. Они и в вузах есть, и в школах. Я вот хочу сказать, что встречала в этих всех органах людей цельных и образованных. Хотя, конечно, были и парадоксальные, и смешные ситуации. Когда, например, говорили (концерты правительственные приходилось делать мне): «Что это балерина в «Дон Кихоте» с голыми ногами, а нельзя ли надеть шароварчики?» Или вот приехал Гришин, а вы ведь знаете, что Гришин очень любил оперу. Театр был на гастролях, он попросил первого секретаря обкома партии Муравьева: «Сводите меня, пожалуйста, покажите помещение». А там стенды стоят. И вот он останавливается у стенда «Аида» и радостно так спрашивает: «У вас что, и Радамес есть?!» Секретарь обкома посинел и позеленел, так как не знал, кто такой Радамес. Но я тут же активно внедрилась и рассказала про всех Радамесов, и этот камень мы миновали.
Л.К.: В этой связи мне вспоминается анекдот и реальный факт из жизни воронежской областной администрации. Когда приехал к нам новый губернатор, а он, Гордеев, из Москвы, бывший министр сельского хозяйства. Жена у него большая любительница культуры, и она, кстати, много делает сейчас. При ней, например, новый журнал открыли, платоновский фестиваль. Вот, видимо, с подачи жены губернатор однажды сходил в театр оперы и балета, то ли на балет, то ли в оперу. И дал команду, чтоб на следующую премьеру весь корпус областной администрации отправился в театр. Это, говорят, было очень смешное зрелище! Насупленные мужики с женами, которые сроду не ходили в театр оперы и балета, отправились туда, молча отсидели все два акта постановки, поскольку впереди сидел губернатор с женой, молча встали, поаплодировали, как полагается, и ушли. Больше этот эксперимент не повторялся. Видимо, губернатор понял, что людей заставлять нельзя.
С.Х.: Парадоксы в моей длительной практике культурной и не такие рождались! Но вы знаете, вот мы все обсуждаем и осуждаем чиновников, но сами творцы иногда бывают куда страшнее, куда амбициознее и непроходимее. И малограмотные, и малокультурные. И пишут с ошибками, и высмеивают других… Ну так вот! Помню, у нас вышел очень хороший спектакль «И порвется серебряный шнур», поставил Меньшенин. Очередной режиссер
Л.К.: В Воронеже работал.
С.Х.: Да-да, он. У него получился очень хороший спектакль – это одна из первых его постановок, драматургия «новой волны» так называемая. И получился спектакль, и он вызвал очень хороший резонанс. И самой труппе он нравился, и публике нравился. Но ведь у нас руководители иной раз: «Если не я сделал, значит, это не может быть хорошо». Начал бегать в обком…
Л.К.: Монастырский?
С.Х.: Ну а кто же?!
Л.К.: Он воронежский, кстати, тоже.
С.Х.: Он не воронежский, он красноярский, в Воронеже всего два года работал.
Так вот он начал бегать в обком, говорить, что этот спектакль надо закрыть, что он идеологическим позициям не отвечает.
А секретарем обкома по идеологии у нас работал Николай Николаевич Панов. Раньше также был ректором политехнического. Светлая память, скончался недавно в Москве. Ну вот вызвал тогда меня Николай Николаевич Панов: «Расскажи, чего там?» Я ему всё рассказала, начала возмущаться, иногда могла даже всплакнуть – молодая была. А он знаете как утешал? Вынет из сейфа какую-нибудь книжку про балет или что-нибудь такое, подарит мне: «Не расстраивайся, не расстраивайся». Он разрешил нам дважды исполнить симфоническую поэму Рихарда Штрауса «Так говорил Заратустра» (по Фридриху Ницше). Вот пример иных взаимоотношений: «творец и власть», когда во власти человек просвещенный и интеллигентный.
Л.К.: А вам легко работалось?
С.Х.: Нелегко. Я не сторонник всё идеализировать в творческой среде. Знаете, ударят наотмашь, не задумываясь, много ломают судеб своим талантливым коллегам.
Я при выборе кадров руководствовалась еще и тем, чтобы самой было интересно. Расти нужно. Так ведь можно засидеться. Я много таких людей замечательных привозила в Самару…
Л.К.: Их ведь надо было квартирами обеспечивать.
С.Х.: Да, конечно! Всё делала, всё… Только себе не сумела квартиру сделать.
Л.К.: А где живете?
С.Х.: Там же, где и жила до начала трудовой деятельности. В той же квартире. На Степана Разина.
Л.К.: А, этот дом я знаю. Это где жила ваша замечательная актриса Чекмасова.
С.Х.: Нет, но близко…
Л.К.: А Чабукиани тоже здесь жил?
С.Х.: Но он недолго…
Л.К.: А что ж его вытянуло из Питера? Каким образом он приехал?
С.Х.: Не из Питера, а из Тбилиси. Из Кировского театра в военные годы он навсегда уехал в Грузию. Веским аргументом в его согласии поработать в Куйбышеве стало то, что его предшественницей являлась любимая им Алла Шелест. Проработал он здесь меньше года, поставил «Баядерку» (1975), один акт «Спящей красавицы» и из-за болезни был вынужден вернуться домой...
Я до конца так и не ответила на заданный вами вопрос: почему я попала в культуру. После окончания института я не могла устроиться на работу. «Куда-то» идти не хотелось. Муж-офицер меня устроил в Госархив. Я до обеденного перерыва доработала, пришла вся в слезах, съела обед, который мама на три дня сготовила, и сказала: «Не пойду больше!» А потом получилось, что общий наш знакомый сказал, что Управление культуры ищет инспектора. Я пошла туда инспектором, и… на сорок один год я там на все руки от скуки. Потому что само содержание этой работы, диапазон вопросов, возможностей решения некоторых из них, среда – это я любила всей душой, это было моим.
Л.К.: Вот какой вопрос. Воронежский поэт Владимир Гордейченко – его, к сожалению, уже давно нет – однажды написал хорошие стихи, в которых есть строчки, и вам, как работнику культуры, я их дарю: «Радость чужому таланту – редкое свойство души». Он, правда, прежде всего имел в виду своих коллег – писателей и ближайшее окружение.
С.Х.: Вы знаете, я пришла к выводу, что самое необходимое качество в работе во власти – уметь любить чужой талант. Любить и восхищаться им…
Л.К.: Лет нам с вами много. Иногда оглядываешься назад: вроде как и итоги уже надо подводить, и они подводятся потихоньку в беседах с женой, с коллегами… Я всё время обращаюсь в прошлое свое, а оно неотделимо от прошлого страны, города, родных и близких. Я размышляю: а вот изменил бы я свою жизнь в другую сторону? Я ведь ребенок войны – я ее застал и прожил при ней все четыре года…
С.Х.: День Победы мы с вами помним не по рассказам.
Л.К.: И всё остальное я помню, что происходило. Как у Маяковского: «Это было в сердце моем». Я всё чаще думаю: а вообще я доволен своей жизнью или недо-волен? И, перелистывая страницы своей жизни, я думаю, что мне почти не за что себя упрекать. А вы как себя рассматриваете? Ваша жизнь удалась?
С.Х.: У меня были ошибки, продиктованные увлеченностью натуры. Но хочу сказать другое. Я когда уходила в 2000 году (до 63 лет проработала) и шла подавать заявление, у меня черным-черно было перед глазами и в душе. Я не сказала ни одному человеку, что иду подавать заявление – ни дома, ни коллегам – знала, что меня будут отговаривать. Но понимала, что надо набраться сил и это сделать.
Л.К.: Почему?
С.Х.: Много моментов было. Я понимала, что губернатору другой человек на данном этапе нужен был.
Л.К.: А кто тогда был губернатором?
С.Х.: Константин Алексеевич Титов. Губернатор хорошо относился к отрасли, регулярно посещал спектакли и концерты, поддерживал интересные проекты. Но в последние годы у меня появлялось ощущение, что ему хотелось видеть на этом месте другого человека. Хотя мы работали очень хорошо. Но я все-таки это сделала.
Тогда бы я ответила на ваш вопрос, что да, хотела бы повторить свою жизнь, но теперь я так не думаю.
Буквально через неделю я уже работала обозревателем газеты «Промышленность и бизнес». Думать никогда не думала об этой сфере, меня просто уговорили.
Л.К.: Это самарская газета?
С.Х.: Нет, она была центральная. И мне сразу предложили вести еженедельную полосу о культуре. И, вы знаете, оказаться в том положении, когда ты каждую неделю должен обеспечивать полосу – я как вставала, так до 12 и до 2 ночи не отрывалась от стола. Я проработала там пять лет. Когда газета закрылась, я начала вести цикл вечеров памяти при Союзе театральных деятелей в Доме актера. Провела 39 вечеров. Ну и параллельно фестивали. Сейчас я занимаюсь 12-м Фестивалем классического балета имени Аллы Шелест. В апреле участвовала в подготовке фестиваля имени Ирины Архиповой. Жизнь меня свела с такими замечательными людьми, и надо пытаться реализовывать то, что они мне дали. Вот сейчас мы выпустили двухтомник «История в портретах» о творческих работниках театра оперы и балета, 146 творческих портретов в 2-х томах. Сегодня ни один театр страны не имеет такого обширного издания. Книга пользуется большим спросом в областной библиотеке. В двухтомнике только несколько портретов воссоздавалось по архивным документам, а в основном, это воспоминания друзей и поклонников. Мною написано более трети этих портретов...
...Для меня работа во власти – это с 9 до 6 управление, а потом был практически ежевечерний поход в театр. Еще я благодарна, что меня с детства научили читать. Я без книги не жила ни дня. Даже если пришла к часу ночи, всё равно хоть 50 страниц, но всегда читала, читала, читала…
Л.К.: Любимые авторы?
С.Х.: Достоевский, Гоголь, Томас Манн, Марсель Пруст. Его эпопею «В поисках утраченного времени» считаю гениальной.
Л.К.: Но ее ведь так тяжело читать.
С.Х.: Не знаю, мне не тяжело, я ее перечитываю регулярно. У меня вообще есть несколько романов, которые я перечитываю. «Бесы», например.
Л.К.: «Бесы»? Вам жалко гражданина Кармазинова?
С.Х.: Нет, мне жалко совсем другое. Жалко, что всё так понятно, когда прочитаешь Достоевского, всё про нас, а мы не делаем из этого никаких выводов, хотя там всё написано. Пруста я также регулярно перечитываю. И вообще классику. Я Чехова очень люблю, в первую очередь драматургию.
Л.К.: Потому что театр.
С.Х.: Знаете, я «Чайку» видела... счет уже на сотни может идти, сколько раз. Да и любую пьесу Чехова. Но у меня ощущение всегда после окончания спектакля, что вот скажи мне: «Садись опять, прямо тут же, заново», – я буду с восторгом смотреть. Если, конечно, не такая мерзость, как «Чайка» Табакерки.
«Дядю Ваню» вахтанговцев, как ни странно, я полюбила, притом что я не согласна с целым рядом мизансцен. Если бы эти эпатирующие мизансцены скорректировали, то спектакль только бы выиграл. Сергей Маковецкий в роли Дяди Вани, на мой взгляд, гениален.
Л.К.: Как вы относитесь к тому, что сегодня постмодернизм активно вторгается в пределы современного искусства?
С.Х.: На этот вопрос отвечу сразу и без труда. Ведь и в постмодернизме бывает искусство. Если это искусство, то я к этому отношусь очень хорошо и меньше всего думаю, какой «изм» завершает слово. Вспомните, ведь когда-то импрессионизм казался каким-то «измом».
Просто любите искусство! У нас нет с вами необходимости разграничивать. Это только когда мы преподаем, учим (я сейчас внука активно учу истории), а сами мы прекрасно понимаем, что есть настоящее искусство…

Фото Светланы ОСЬМАЧКИНОЙ

 

 

Hosted by uCoz