«А судьи кто?»: частный поверенный Самарского окружного суда Дмитрий Кишкин глазами его дочери

Несколько лет назад в фонды Самарского литературного музея поступили фотографии из семейного архива куйбышевской писательницы И.В. Аристовой, переданные её племянницей Л.Б. Щегловой. На одном из фотоснимков мы видим членов Самарского Окружного суда, в котором служил и отец И.В. Аристовой, присяжный поверенный
В. Аристов. Кроме него среди изображённых на снимке трудно не узнать судебного следователя Я.Л. Тейтеля (первый справа в третьем ряду), присяжного поверенного А.Н. Хардина (четвёртый слева в третьем ряду), помощником которого, как известно, недолгое время являлся служивший в Окружном суде В.И. Ульянов, и частного поверенного Д.С. Кишкина (в верхнем ряду, в центре). Имя последнего имеет непосредственное отношение к истории самарской литературы, так как именно в его доме на улице Вознесенской (ныне Степана Разина, 126) жил в 1895–1896 гг. А.М. Пешков (Максим Горький), работавший фельетонистом в «Самарской газете». В 1941 году в доме Д.С. Кишкина был открыт литературный музей и восстановлена мемориальная комната, в которой жил М. Горький. Предлагаем вашему вниманию воспоминания дочери Д.С. Кишкина – Елизаветы Дмитриевны Колышкиной (Кишкиной), написанные в мае 1951 году специально для литературного музея.

Мой отец Дмитрий Сергеевич Кишкин во время студенческих беспорядков в Москве был арестован как один из организаторов этих беспорядков и после годичного содержания в тюрьме выслан в Тулу с лишением права учиться в университете. С 1882 по 1887 г<од> <он> жил в Туле, работал табельщиком в железнодорожном депо, вел пропаганду среди рабочих, за что после четырех раз тюремного заключения на разные сроки был выслан в Серпухов. Здесь он вновь начал свою революционную работу и после тюремного заключения был выслан за пределы фабричных районов. В 1891 году <он был> прислан в Самару. Начал работать помощником у присяжного поверенного (адвоката) Карла Карловича Позерна, мужа своей сестры Марии Сергеевны. Подготовившись, сдал юридические экзамены при суде <и>, получив звание частного поверенного (адвокат без высшего образования, не имеющий права ведения дел в высших инстанциях), начал самостоятельную работу. Во все время до смерти был под негласным полицейским надзором, в <случае> приезда в Самару каких-либо высокопоставленных лиц <он> высылался в г<ород> Бузулук на все время их пребывания в Самаре.
В 1895 году в нашей семье поселился А.М. Пешков, мне в то время было шесть лет. Обстановка комнаты А.М. Горького была такова: направо от двери небольшой сундучок, покрытый ковриком-дорожкой, далее этажерка со шкафчиком, между окон письменный стол канцелярского типа, обитый черной клеенкой, в углу налево небольшой ломберный стол, по левой стене от двери кровать, покрытая простым серым одеялом. На окнах кремовые занавески, отделанные тесьмой. Вход в дом был со двора, в конце дома сбоку, на две ступеньки. Вход в комнату писателя был через маленькую комнату; кроме этих комнат внизу была кухня и выход во двор посередине дома на три ступеньки.
За время жизни А.М. Горького в нашей семье Д.С. Кишкин, мой отец, часто и подолгу разговаривал с ним на революционные темы.
А.М. Горький очень любил эти беседы и всегда просил отца рассказать, как он вел свою работу-пропаганду, как жил среди рабочих, с кем дружил, и часто до позднего времени и тот и другой рассказывали случаи из своей жизни. Рассказы отца Пешков нередко передавал нам, детям, в форме сказок.
Так, например, в Туле, когда искали подпольную типографию отца, был обыск. Жандарм в белых, туго натянутых перчатках просматривал заборную книжку мясной лавки. Последний загрязненный листок <он> никак не мог перевернуть, брезгливо кинул книжку. Вытер платком перчатки, сказав: «Какая-то грязная заборная книжонка». Это спасло отца от ареста, так как именно в этой книжке на последней страничке был записан шифрованный адрес типографии. На эту тему А.М. Горький рассказывал нам сказку, как перчатки могут спасти не только от холода, но и от тюрьмы.
У отца часто собирались друзья – доктор Догадкин, Шефтель, Босяцкий, учитель англичанин Генрих Генрихович Чигирь (у которого отец и Пешков брали уроки английского языка, но были очень плохими учениками), нотариус Юрин, Михеев, впоследствии умерший в тюрьме, сестра Мария Сергеевна. Всегда велись самые горячие разговоры, споры, пожелания, высказывались заветные мечты о светлом будущем. Алексей Максимович принимал живое участие в этих беседах, однажды в споре с кем-то он, взяв собеседника за пуговицу пиджака, говорил:
– Придет время, производство будет таким богатым, что, например, нужна будет нам вата…
– Зачем мне ваша вата? Мне нужна пуговица…
– Почему пуговица?
– Потому что вы ее у меня оторвали.
Смущенный Пешков увидел в своих руках оторванную пуговицу и так начал смеяться, что за ним остальные. Особенно заразительно, хорошо смеялся доктор Догадкин. Про его смех А.М. Пешков говорил: «В будущем у нас все будут так хорошо смеяться».
Так спор на том и закончился. К нам, детям, Пешков относился необыкновенно ласково, принимал живое участие в нашей детской жизни. Мы всегда с нетерпением ожидали его прихода и, дождавшись, так подходили от ворот к крылечку – Коля на загорбышке, я всегда за правую руку, а Леонид, Анатолий – за левую, Рита обычно, когда была здорова – на крылечке.
Всегда у него для нас были припасены сласти, а Риточке, кроме того, и какие-нибудь подарки, так как она была сердечнобольной, он ее особенно баловал, жалел, любил и всегда следил, чтобы никто из нас ее ничем не тревожил.
Любимым местом общих бесед были ступеньки лестницы. Часто, сидя так в полумраке, А.М. Горький делился с моими родителями своими литературными мыслями, удачами или неудачами, в последних на него очень благотворно влияла моя мать, Ек<атерина> Вл<адимировна> Кишкина, которая научилась в дни своей молодости за время частых арестов отца мужественно переносить невзгоды жизни, поддерживая семью, растя нас – пятерых ребят и всегда умела найти нужное слово участия.
Нас, ребят, Ал<ексей> Макс<имович> обычно звал своими или придуманными именами, так что и родители долгое время и потом нас так же звали. Одну Риту он звал всегда Ритушей, Леонида – Лукич, Анатолия – Цыганчик, меня – Митревной за мои хозяйственные наклонности. Однажды в этих хозяйственных заботах я влетела вместе с охапкой сена в ясли к корове, которая от моего крика выбежала, а бывший в это время во дворе Алексей Максимович, вытащив меня, сказал: «Вот полет в жизнь». Младшего Колю – Никиткой за сходство с Никиткой из сказки, которую он нам рассказывал (заблудившись, Никитка плакал и звал маму – тут и Коля заплакал: «Верно, ты и есть Никитка! Нет, мама зовет меня Коля, а ты уж давай – Никиткой»). Так это имя и осталось за ним.

Подготовил к публикации Михаил ПЕРЕПЁЛКИН
Фото и материалы из фондов Самарского литературного музея